Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

слушали щелканье дотлевающего костра и пение цикад. Иногда казалось, что цикады – это тоже тишина. И тогда Лана прошептала мне на ухо: «Пошли в поле». До сих пор мурашки от этих слов у меня идут.

– Пошли в поле.

– Пошли, – ответил я.

И мы пошли в ночь, на ощупь, не зная, куда идти, держась за руки. Будто поход на край света, который вот так, случайно, у тебя за домом оказался. И вокруг такая красота и широта. И мы в какую-то горку идем, и небо как в планетарии. Только настоящее.

И вдруг прямо из темной мглы перед нами вырос огромный дуб. И мы уселись у этого дуба. Расстелили наши худи. Лана, словно фокусник, достала из сумки термос глинтвейна и персики. Этот вкус я, наверное, никогда не забуду: корица, сладость, горячее вино и сок, который течет по губам. И вкус ее губ, пьянящий и еще более жаркий, чем вино. И я обомлел. Потерял себя. Начал ее целовать и говорить всякие глупости в духе: «Мы с тобой не люди. Мы два существа. На планете Земля. И Земля нас любит. И мы ее». Я будто гипнотизировал ее. Не хотел отпускать. Хотел быть факиром, магом, завораживающим единственный свой объект желания.

Лана говорила, что не надо, что нельзя. И что-то еще про Таро, которые она раскладывала на нас. И там была карта Королевы и Всадника, которые говорили, что любовь сохранить можно, лишь убрав страсть. Но страсти было уже слишком много. И говорила она так томно, что значение имели не слова, а вдохи. И еще больше выдохи. И касания.

– Нельзя быть вместе еще раз, – сказала она, снимая с себя футболку с «Nirvana». И стягивая джинсы. И с меня, и с себя. Так что кожи касалась уже сама ночь. Холодная. Бесприютная. И на минуту показалось, что от этой ночи больше негде спрятаться. И только тела, переплетенные, потно-солоноватые и стонущие, могут стать убежищем.

– Ты похож на ангела, – сказала Лана. – Прозрачный и бледный. Я вся дрожу, когда к тебе прикасаюсь.

– И я дрожу, – тихо сказал я.

И она взяла меня, как раскаленную расплавленную свечу, и вмиг будто перестала быть Ланой. Перестала быть той Ланой, которую я знал. И превратилась в совсем другую Лану: темную, вывернутую наизнанку своей бездной. Будто ею завладел дух ночи. Забирая всего меня, она шептала, чтобы я забрал ее, потому что она не сможет одна. «Ты должен это сделать», – повторяла она. Но что сделать?.. Я не знал, и мне даже стало страшно, потому что мы и правда превратились в космических существ, голых, скользящих друг по другу в минуты, растекшиеся и плавящиеся в вечности.

– Пообещай, – сказал она.

И я, еще не дослушав, сказал:

– Обещаю.

– Пообещай, что мы будем вместе.

– Вместе, – сказал я. – Обещаю.

И я будто нырнул в ее шелковые волосы. Утонул в волнах мускатного запаха. Она все забирала, забирала меня в себя. Не знаю, сколько это длилось. Может, и всю космическую вечность. А так-то, может, и минут пять; а может, и три.

И все закончилось. И воздух снова стал прохладным. И под своим телом снова я ощутил твердость и землю.

И Лана то ли плакала, то ли смеялась. Словно рассудок ее помутился. А потом сжалась калачиком. Как тогда в доме у Рупы. Будто скрываясь в своей внутренней раковине. И через пару минут задремала, продолжая бредить: «Это птицы щебечут в парке. Я их кормила. А они мне показывали, как летать. А я разбилась. Я не птица. Я дура…» И я потрогал ее лоб. Он был совсем холодный. И я растерялся. От счастья и смятения. И просто сидел. И гладил ее. Как кошку. Пока она не успокоилась. И я лег рядом с ней. И просто лежал и смотрел на мертвенное небо. Пытаясь согреть Лану своим телом. Я был счастлив. Всего несколько мгновений. Микросекунд. Как падающая звезда, которая своим падением говорит: «Я существую».

Я привстал, допил глинтвейн. Долго ждал, пока скатится последняя капля, пытаясь продлить опьянение, но оно продолжало улетучиваться. И я зяб. Своим худи я накрыл Лану и долго-долго сидел рядом. Дрожал от холода. В голову лезли мысли. Я подумал о том, кто сейчас еще смотрит на это небо из тех, кому я близок…

Мать или друзья, которых я так и не завел. После школы все разбежались. Да и не то чтобы я с кем-то сошелся. Все поступили, кто-то в армию загремел. И уже реже лайкали твои посты. В институтской группе у меня одни девчонки. Лана, моя кошка, вот спит рядом. Получается, сейчас только я и месяц. И больше никого. И все мои близкие, как глинтвейн, последняя капля, растворившаяся на языке. Я снова зачем-то схватил термос, перевернул его и стал цедить себе в рот остатки вина. Но их не было. Не знаю, зачем я это делал, но люди же делают глупые вещи. Верно? Так вот, когда я опустил термос… снова случилась эта чертовщина. Как сейчас вижу, поднимаю я глаза, смотрю сквозь нарождающийся утренний туман и вижу призрака.

Призрак в поле

Я поднял глаза и в десяти шагах от себя увидел тень человека. Силуэт, через который просвечивался лунный свет.

– Отец, это ты? – спросил я.

Но тень не ответила. Это был не отец.

Призрак был одет в вязаную шапочку. И зеленый плащ. И обут был не в сапоги. А в кроссовки. Такие же, как у меня, советский спорт. Голубые с белыми полосками по бокам.

Я посмотрел на Лану. Она крепко спала. И в какое-то мгновение улыбнулась мне. Будто одобрение дала. Будто сказала: «Иди за ним. Не бойся. Да и что он тебе сделает? Призрак, скорее всего, тоже всего лишь твое гипертрофированное воображение, слишком усердная работа гиппокампа и следствие невроза. Помни это и иди. Может быть, он и приведет тебя к разгадке тайны, которую ты ищешь».

И тогда я закрыл глаза, в надежде, что он исчезнет. Но он стоял здесь, прямо передо мной. Попробовал отвернуться, но странная сила возвращала, примагничивала взгляд к видению. От него ко мне словно шли электрические импульсы. Вот это вот и было самым страшным. Что он уже окутал меня своими чарами. Лишил воли. И теперь вел за собой, в свою мертвенно-ледяную пустоту. И чем дольше я на него смотрел, тем холоднее становилось внутри. И еще было такое чувство, что вместе с теплом из меня выходит радость.